Мальчик, который плавал с пираньями - Дэвид Алмонд

Они въезжают в предместье и останавливаются на светофоре – красный свет. На дорогу выходит полицейский и, уперев руки в боки, встаёт перед «лендровером».

– Стен! Изобрази идеального ребёнка, – шипит Достоевски.

Полицейский подходит к водительской дверце.

– Вы тоже ярмарочные? – спрашивает он.

– Так точно, начальник, – говорит Достоевски.

– Зовут как?

– Уилфред Достоевски, начальник. А это детки, Стенли и Ниташа.

Полицейский всматривается в лицо Стена через стекло. Потом открывает дверцу и светит фонариком прямо ему в лицо. И Стену ужасно хочется крикнуть: Да-да! Верно! Это я! Заберите меня! Арестуйте! Я – Стенли Эрунд, тот самый мальчик, что сбежал из дома в Рыбацком переулке!

– Значит, ты Стенли? Так? – прищурившись, шепчет полицейский.

– Да, начальник.

– А скажи-ка мне, Стенли, – говорит он вкрадчиво, – ты не баламут?

– Да что вы, начальник, – говорит Достоевски. – Он у нас тихоня!

Полицейский оборачивается.

– Разве я вас спрашиваю, мистер Достоевски?

– Нет, начальник.

– Вот и помолчите! – Он скалит зубы. Вроде как улыбается. – Так что, юноша Стенли? Нарушаем закончики-то?

– Нет, сэр, – шепчет Стен.

– Это хорошо! Потому что баламутам тут не место. Мы с баламутами знаешь, что делаем?

– Нет, сэр, – шепчет Стен.

– Это хорошо! Лучше не знать! Потому что знаешь, что бы было, если бы ты знал?

– Нет, начальник, – говорит Стен.

– Ты бы испужался! – полицейский хохотнул. – В штаны бы наложил! – Он всё не убирал луч фонарика с лица Стена. – А зато знаешь, что я знаю? – спрашивает он.

– Нет, сэр.

– Я знаю таких, как ты. Как облупленных. И времена наши знаю. Тёмные, неспокойные. В общем, так. Все вы – ярмарочные оборванцы. Таскаетесь по миру, законы нарушаете, народ баламутите. Будь моя воля… – Он наконец отвёл фонарик от лица Стена. – Но моих советов никто не спрашивает…

За «лендровером» за это время выстраивается цепочка автомобилей. Водитель следующей машины нетерпеливо гудит. Полицейский выпрямляется. Направляет на машину фонарик.

– Простите, начальник! – испуганно кричит водитель. – Ошибочка вышла! Не разглядел вас впотьмах!

Полицейский помечает что-то в блокноте. И, впившись взглядом в Достоевски, указывает фонариком на боковую просёлочную дорогу.

– Вам туда, – говорит он. – На свалку. Там для вас, для шантрапы ярмарочной, самое место. И оттуда ни шагу! Слышите? И как только это мракобесие закончится…

– Мы свернём удочки, – говорит Достоевски. – И поминай как звали.

– Вот-вот! А если учините какое безобразие…

– Заплатим штраф.

– Вижу, вы человек опытный, мистер Достоевски.

– Да я с пелёнок на ярмарке, – откликается Достоевски.

Полицейский кривится, качает головой.

– Как же бездарно вы проводите жизнь. Но – дело ваше. Вперёд, на свалку. И чтоб я больше ни вас, ни ваших деток не видел! Нечего мне тут народ баламутить!

Достоевски едет дальше по мрачной, изгрызенной рытвинами просёлочной дороге.

– Это вечная история, Стен, – говорит он. – Мы несём людям радость, а нас встречают как проклятье, как несчастье. Ладно, не обращай внимания.

По обе стороны над дорогой нависают ветви деревьев, темнеют кусты. Колёса то и дело буксуют на мокрой глине. Наконец они выезжают на открытое пространство. Там и сям горят костры и дым уходит кольцами в небо. Ярмарочный народ разворачивает прицепы, ставит шатры и балаганы, везде носятся дети, шныряют собаки. Играет музыка.

– Ну, вот мы и дома, – говорит Достоевски. – Мы позаботимся о тебе, Стен. Я и моя Ниташа. Верно, доча?

Глава пятнадцатая

Проясним одну важную вещь о Стенли Эрунде. Жизнь-то его не баловала, сами видите. Не устилала его путь розами. Разве что одуванчиками. В общем, хватил парень лиха. Но самое важное, что он не озлобился и сохранил доброе сердце – с детьми так бывает, это не секрет. А если у тебя доброе сердце, ты непременно выживешь.

Так вот Стен и оказался на мокром кочковатом пустыре, в каком-то далёком городе, со своей странноватой новой семьёй, в окружении людей, которых многие назовут бродягами или сбродом. Достоевски паркуется. Дальше они идут в темноте через пустырь, но от костров и из автоприцепов их то и дело окликают:

– Это же Достоевски с Ниташей! Как дела, Уилфред? Как живётся, Ниташа? Утки не улетели ещё?

И Достоевски машет им в ответ, и тоже окликает товарищей, и пару раз, приобняв Стена за плечи, представляет его балаганщикам:

– Это наш новый друг, Стен! Прекрасный парень!

И голоса радуются на все лады:

– Приветик, Стен! Добро пожаловать на ярмарку, сынок!

Вот они идут мимо скрипачей, мимо заклинателя змей, мимо пирамиды из трёх парней, стоящих на плечах друг у друга. Вот они присаживаются к едва тлеющему костру. Тут много людей, и на их лицах – отсветы пламени. Какой-то дядька склоняется над костром, ворошит щипцами тлеющие угли. Потом он протягивает Стену что-то чёрное, круглое, дымящееся.

– Бери-ка, – хрипло говорит он. – Это тебе. Держи, парень.

Стен смотрит на непонятный, явно горячий подарок, но не двигается. Дядька смеётся:

– Хватай скорей.

– Ну же, Стен! – подначивает Достоевски.

Стен опасливо берёт нечто чёрное, твёрдое – и тут же роняет. Слишком горячо!!! Он подбирает шершавый чёрный шар – и снова роняет. Все вокруг смеются.

– Подкинь её пару раз, чтоб остыла быстрее, – советует Достоевски.

Ага, значит, это «она». Стен подбрасывает «её» несколько раз, перекидывает с руки на руку.

– Теперь ломай, – велит дядька.

Стен нажимает большим пальцем. «Она» всё ещё ужасно горячая, не очень-то разломишь. Но он нажимает снова, кусок чёрной корки отваливается, и Стен видит внутри что-то прекрасное, желтовато-белое; оттуда идёт пар, пахнущий дымом и ещё чем-то совершенно восхитительным.

– Картошка! – шепчет он.

– Ну наконец-то сообразил, – говорит дядька.

Стен подносит картошку ко рту и откусывает – мягкую, с дымком. Он смотрит на лица людей вокруг костра, а они на него. И все улыбаются. А он ест картошку. И ничего вкуснее он в жизни не ел. Достоевски смеётся, обнимает его. Стен вздыхает, откусывает ещё… И его понемногу отпускает. Он вдруг понимает, что тоже улыбается. И смотрит на Ниташу, и она сейчас кажется повеселее и посимпатичнее, чем прежде.

Они всё сидят вокруг костра. Едят печёную картошку.

Кто-то даёт Стену жестяную кружку с чаем.

– Ты, сынок, из каких краёв родом-то? – спрашивает дядька, который сидит за костром.

– Из Рыбацкого переулка, он в Рыбный причал упирается, – отвечает Стен.

– Это в том городе, где мы вчера были, – поясняет Достоевски. – У них там тяжёлые времена. Верфи закрываются, куча безработных… всё в таком духе.

– Значит, новую жизнь решил начать? – уточнил дядька.

– Ага, – ответил Достоевски за Стена.

– Ну, раз так, ты правильный выбор сделал, малец, – сказала женщина, вся увешенная бусами и ожерельями – они переливались и поблёскивали в отсветах пламени. – Мы тут все друзья. Своих в обиду не дадим.

Где-то в другой части пустыря женский голос выводит прекрасную песню на неведомом языке. Достоевски болтает с приятелями у костра. Они вспоминают ярмарки, которые видели сами, и ярмарки, о которых только слышали, – потому что люди всегда слагают легенды о прекрасном. Кто-то приносит к огню ящик пива, беседа перекидывается на двуглавых коз, а потом на всякие фокусы и трюки с освобождением от цепей. Поминают и медиумов – тех, которые умеют с покойниками разговаривать. Все здешние люди говорят с акцентом, они родом из самых разных земель, порой очень далёких. Стен слушает, как их голоса вспыхивают и рассыпаются, как искры костра, слушает – и забывает обо всём. Эти рассказы, точно причудливые неуловимые тени, берут его за руку и уводят, уносят вдаль. А потом на небо выкатывается огромная круглая луна и заливает пустырь странным серебряным светом.

– Говорят, Панчо Пирелли уже в пути, – произносит кто-то.

– Пирелли? Разве он не на Мадагаскаре? Не в Занзибаре? Не за тридевять земель?

– Я вообще считал, что он умер.

– Его видели на дороге, к северу отсюда.

– Панчо? Едет к нам? Не может быть! Пустые слухи.

– Он сам – слух. Не более чем слух. Тьфу!

– Вот увидишь своими глазами, тогда поверишь.

– Да тут и верить нечему. Он – шоумен, обманщик.

– Ошибаешься. Он – один из великих.

– Был, – включается новый голос. – Был великим. Был необыкновенным. Но старость не радость. Она настигает даже Панчо Пирелли… он уже не тот… был да сплыл…

Человек умолкает. Остальные вступают наперебой, через слово произносят «Панчо, Панчо» и удивлённо качают головами.